камень, кружась на месте. Третий камень угодил в лопатку. Потом люди решили, что кидать так не годится, что волк может опомниться, улучит момент и ускользнет, и теперь старались попасть в лапы и перебить их. Когда одну подбили, волк, пронзенный острой болью, гордо поднял голову, собираясь дать отпор. Но собаки набросились на него сзади, и волку пришлось повернуться к ним мордой. Преследователи, испуганные этим движением, кинулись врассыпную, псы тоже разбежались. Видя, что дорога открыта, волк с неожиданной быстротой бросился в чащу. Но собаки уже опомнились, как и люди. Одному из них удалось попасть волку немного выше глаза, а потом в лоб. Волк пошатнулся, с воем упал на траву и замер, вытянувшись во всю длину. Однако Обрига притащил большой камень и бросил его в волка. Камень обрушился ему на спину, тогда волк, собрав последние силы, вцепился в шею одной из собак. Это была самая любимая собака Обриги, и он, выхватив у кого-то вилы, с яростью вонзил их в волка. Зверь рухнул, как подрубленный дуб.

Все закричали, и на этот крик прибежал Теотониу — ведь Рошамбана была совсем близко. Увидев волка, он сейчас же узнал Студента.

— Это ваш волк, дядя Ловадеуш! — кричали вокруг. — Черт бы его побрал! Что он наделал!

— Глупости! Мой раза в три больше и худее этого. Вам моего в жизни не поймать. Хотите, проверим? Вспорите ему брюхо.

В брюхе у волка нашли половину козы, с копытами, шкурой и всей требухой. Не хватало только рогов. Может быть, коза была комолой.

— Так нажрался, что двигаться не мог.

— Мой Студент сначала сдирал с козы шкуру и кишки не ел. Уж я-то знаю! А этот был глупый и такой же свинья, как любой из вас.

— Тот, кто считает других свиньями, сам не лучше.

Теотониу показалось, что он поймал последний взгляд волка, перед тем как холод смерти погасил его. Памполинья, которого поддержал Обрига, сказал, что пойдет в Аркабузаиш за ослом, чтобы увезти волка.

— За него я получу немало яиц, лука и картошки! — радостно восклицал пастух, приплясывая на одной ноге.

Но Теотониу собрал сухого хвороста, положил волка сверху и поджег.

— Не удастся тебе посмеяться надо мной и над волком!

Вернувшись обратно, Памполинья нашел только пепел.

— Вот дьявол! Сорвалось! Но кто это сделал? Ничего, я с ним еще посчитаюсь.

Когда он проходил мимо Рошамбаны, Теотониу вышел на тропинку:

— Эй жулик, ты что, не знаешь, что оставлять мертвого волка в горах большой грех? Тут странники проходили из Парада-да-Санты, они его и сожгли. Так-то.

Ночью в своей хижине старый Теотониу смахнул одну-единственную слезу.

— Зачем я тебя растил, зачем от голода спасал! — сокрушался он. — Дорого ты заплатил, Студент, за свою любовь к воле и грех перед богом, за то, что любил ты каждый день, даже по пятницам, парным мясом вволю наедаться. А то, что с тобой случилось, не сегодня-завтра может и со мной случиться!

Наконец кончился этот несчастливый декабрь, потонул в бездонном потоке времени. Пришло рождество. Заливаясь слезами, семья Ловадеуш собралась за скудным ужином в своем обнищавшем доме. Мануэл писал из тюрьмы, и от писем его веяло бодростью и уверенностью.

«Говорят, скоро нас будут судить. Хоть бы скорей! Городские адвокаты — народ опытный и знающий, уверяют меня, что все будет хорошо. Значит, пол вы уже настелили и собираетесь продавать дом в деревне. Смотрите, не продешевите. Я здесь кое-что придумал, но пока не скажу что. Только помните: скоро конец нашим бедам. У нас еще будет автомобиль, вроде тех, что гудят здесь на улицах и не дают мне спать».

Старик, однако, не очень-то верил в сметку своего сына и продолжал все делать по-своему.

Потом полили дожди, подошла страстная пятница. Вороны улетели на вершины утесов, нисколько не интересуясь красной крышей нового дома, и восседали там, как на троне. Затем они падали вниз и высматривали потерявшихся в горах молодых овец или подстреленных зайцев, уползавших в заросли умирать. Но воронов опережала лисица, которая была гораздо хитрее их. Когда, обнаружив жертву, они подлетали, лиса по зарослям дрока уже тащила к себе в нору добычу, так же молча, как Теотониу. И впрямь, кто у кого научился?

В ясные часы, когда дом в Рошамбане с его новенькой крышей казался цветущим маком, на фоне темной, поросшей вереском и папоротником горы, Теотониу вздыхал:

— Был бы здесь Мануэл!

— Ваш сын должен вернуться, — говорила дона Мария Ригоберто. — Скоро будет суд, и его освободят. Иначе скалы сдвинутся со своего места!

ГЛАВА VIII

— Язык имеет свои причуды. Вы заметили, сеньор инженер, что слово «суд» хорошо сочетается с целым рядом слов, обозначающих в общем довольно отсталые понятия, хотя слова эти весьма громкие? Например: мученический, благочестивый, жестокий, карающий, несправедливый, продажный. От этих слов веет средневековьем, оставившим по себе дурную славу. Я слышу эти слова, и мне кажется, что до меня доносится похоронный звон; я вижу, как из церкви выходит процессия со святыми, ведет ее монах в черном одеянии, а впереди мальчик-служка с колокольчиком: динь-динь-динь!

— Совершенно с вами согласен. Инквизиция и та, пожалуй, лучше нашего ненавистного трибунала.

Так беседовали между собой д-р Ригоберто и Сесар Фонталва, направляясь по улице Святой Катарины в городе Порто на пленарное заседание трибунала. Было солнечное утро, какое бывает только ранней весной. Такие утра придают Порто особый, только ему присущий пленительный облик; под лучами солнца сверкают витрины магазинов, лоснятся изразцы храмов, словно вывернутый наизнанку фрак, блестят рекламы, камни мостовых и бегающие взад и вперед машины, которые своими визгливыми гудками словно просят: «Ну, посмотрите же, посмотрите на нас!» В такие дни, когда в Порто не идут обычные для него моросящие дожди и не стелются густые туманы, он похож на сказочный город, выросший из-под земли минувшей ночью, подобно грибам, которые чудом вырастают на опаленной солнцем земле. И как бы ты ни был обременен работой и удручен невзгодами, порыв безудержной радости проникает в твою кровь и ты забываешь о мрачном настроении и надоевших делах! Поэтому жители Порто оптимисты.

Ригоберто поддался очарованию этого города и был в таком же хорошем настроении, как и Фонталва. Судебное заседание было назначено на десять часов, и вот десять ударов пробило на башне Троицы. Но они знали, что заседания никогда не начинаются вовремя, и не спешили.

Рядом с ними шел Теотониу Ловадеуш в своем нарядном костюме, болтавшемся на нем, как на вешалке, в рубашке из домотканого